КОММУНИКАЦИЯ ЖИВОТНЫХ: ОТ СТИМУЛА К СИМВОЛУ

Естественно предположить, что сигналы-символы разви­ваются из сигналов-стимулов в ходе эволюции. Каким об­разом это может происходить?
Очевидно, что эволюционная история всякой системы сиг­нализации начинается с сигналов-стимулов. Вне системы со­циальных связей все мы — «эгоистические индивиды», спо­собные сообщать лишь о своем состоянии и о событиях в уз­ком секторе контролируемого пространства. Но такие сигна­лы дают возможность другим особям узнать, как выглядит си­туация с иных точек зрения, и благодаря этому возникают со­циальные отношения. Затем сигналы совершенствуются от­бором, поскольку передавать и получать объективную инфор­мацию полезней, чем действовать на основании несигналь­ных факторов, таких, как «давление» партнера и «подталки­вание» собственными эмоциями изнутри.
В книге американского антрополога Теренса Дикона (Deacon Т., 1997. The symbolic species: The co-evolution of language and the human brain: London) описан следующий эк­сперимент. Испытуемому предлагали выбрать из двух кучек конфет большую или меньшую, но выбранное отдавали дру­гому. Нетрудно догадаться, что в такой ситуации (пронаблю­дав разок-другой поведение экспериментатора) выгодно схитрить и выбрать меньшую кучку. Но обезьяны и дети млад­ше двух лет до такой хитрости не додумывались: раз за ра­зом они выбирали большую и раз за разом огорчались. А вот шимпанзе, хотя им предлагали не сами конфеты, а цифры (ко­торые их ранее научили соотносить с количествами), делали выбор, опираясь на «сознание», а не на эмоции: выбирали меньше конфет и получали больше.
Можно предположить, что в ходе эволюции животные «учат­ся» избегать подобных ошибок: передавать друг другу инфор­мацию и выбирать поведение на основе полученной инфор­мации. Сигнал превращаются в знак, сообщающий об опре­деленной градации ситуации (например, о степени опаснос­ти) или о программе поведения, запуск которых разрешит именно данный конфликт интересов.
Имеются ли доказательства такой эволюции сигнальных си­стем? Мы уже убедились на примере сурков, что при перехо­де от более древних видов к молодым репертуар сигналов обо­гащается, они становятся более дифференцированными. Рас­смотрим эволюционное формирование сигналов-символов на примере другого рода наземных грызунов — сусликов.

 

Cуслик рода Spermophilus.

 

Значение свиста и щебета

У сусликов рода Spermophilus из Северной Америки, есть два основных типа сигналов, предупреждающих об опасности, — свист и трели, или щебет. Бывают также промежуточные сиг­налы — серии звуков, первый из которых часто представляет собой «чистый свист», а дальше следуют трели. Но даже если промежуточные сигналы имеются, крайние варианты ряда — свист и трели — альтернативны друг другу: в определенных ситуациях употребляется только один из этих сигналов. При­мечательно, что подобной альтернативности нет у более древ­них евроазиатских видов сусликов, за исключением арктичес­кого S. parryii и азиатского S. undulatus, родственных североа­мериканским видам (Никольский А.А. Звуковые сигналы мле­копитающих в эволюционном процессе. М.: Наука, 1984).
Североамериканский суслик Белдинга S.beldingi издает трель, когда опасность невелика — угрожающий объект да­леко и приближается медленно (см. «Химию и жизнь», 2009, № 10). При близкой, быстро возрастающей опасности (появ­лении атакующего хищника) он свистит. Трели и свист здесь маркируют разные уровни беспокойства животного и лишь косвенно — разную степень опасности. Сигнальная система вида еще не различает наземных и воздушных хищников.
У более продвинутых видов те же самые два типа сигналов стали относиться к качественно разным типам опасности. Ка­лифорнийский суслик S.bееcheyi издает свист в ответ на по­явление опасности с воздуха, щебет — в ответ на угрозу на­земного хищника (это показано в работах Кристофера Эванса и других).
Казалось бы, перед нами система общения, где тип сигна­ла кодирует категорию потенциальной опасности. Но более тщательный анализ показывает, что это не совсем так. Обыч­но суслики обнаруживают воздушного хищника лишь на са­мой короткой дистанции (чаще всего в начале попытки брос­ка), а собак, лис, койотов замечают на значительном рассто­янии. Однако суслики, увидевшие воздушных хищников еще издали, в этих редких случаях издают трель, а столкнувшие­ся с наземным хищником вблизи — свист. Следовательно, сигналы в то же время указывают на уровень страха. В такой промежуточной системе коммуникации знак еще не полнос­тью отделился от пантомимы: одни и те же сигналы переда­ют общезначимую информацию об опасности и выражают степень страха животного. Фактически сигнал обозначает, насколько срочно нужно реагировать на опасность (по «мне­нию» кричащей особи, которое может и не соответствовать положению другого суслика), но он не «называет» тип опас­ности. Это сильно снижает эффективность коммуникации: сигналы здесь остаются стимулами.
Еще один родственный вид, арктический суслик S. раггуii также предупреждает о наземных хищниках трелью, а свис­том — о нападении с воздуха. Но характер сигнала почти не зависит от расстояния до опасного объекта. Арктический сус­лик свистом реагирует на появление хищных птиц, а если враг остается в поле зрения, число свистов увеличивается до вось­ми. Когда пернатый хищник (болотная сова) опускается ря­дом со зверьком, тот все равно издает свист, а не трель. С другой стороны, суслики реагировали трелью на сокола, ког­да тот ходил по земле.

 

Cуслик Белдинга (Spermophilus beldingi)

Напротив, у видов с менее специализированной системой сигналов (у суслика Белдинга (Spermophilus beldingi), в меньшей степени у калифор­нийского) свист нельзя считать обозначением хищной пти­цы. Суслики Белдинга в 17 случаях из 126 издавали свист в ответ на появление самых разных млекопитающих, когда те резко двигались или близко подходили к сусликам: на рысь, койота, американского барсука и чернохвостого оленя. Сле­довательно, сигналы примитивных видов сусликов только кажутся сигналами разных типов ситуаций. На деле они от­ражают разные уровни страха или стресса в опасной ситуа­ции, которые часто — но не всегда — сопряжены и с разными типами опасностей.
А что, если такой эксперимент провести с арктическим сус­ликом, связав резкие движения с наземным хищником (в при­роде это бывает достаточно редко): сохранится ли специа­лизация сигналов? Например, если человек неожиданно по­явится вблизи зверька и бросится к нему или издалека кинет в зверька предмет, имитируя нападение с воздуха?
Специализация сигналов сохранилась. Ни на какие дей­ствия наблюдателя с дальнего расстояния животные не от­ветили свистом ни в одном из 41 случая. Резкие движения на­блюдателя с близкого расстояния вызывали исключительно разнообразные реакции у разных особей. Суслики «ошиб­лись», издав свист, лишь в восьми случаях из 29, еще в четы­рех случаях реагировали серией звуков, в которых первым был свист, а последующие представляли собой трель. В ос­тальных случаях резкие движения наблюдателя были верно идентифицированы как «тревога от наземного хищника» (Ни­кольский, 1984).
Итак, мы видим, что два последовательных этапа эволю­ции систем сигнализации «сделаны» на базе гомологических демонстраций. Все виды сусликов сообщают собратьям об опасности с помощью свистов и щебета. Но у примитивных видов эти звуки скорее указывают на степень страха, чем на тип опасности. Сигналы продвинутых видов указывают на разные типы хищников независимо от уровня страха, то есть
«символизируют» такую достаточно абстрактную перемен­ную, как объективная степень опасности.
Отсюда мы можем сделать вывод, что примитивные виды сусликов в тревожной ситуации используют сигналы-стиму­лы — индивидуальную пантомиму, выражающую состояние и намерения особи, а продвинутые — сигналы-символы, зна­ки ситуаций. Совокупность же сигналов-символов представ­ляет собой семиотическую систему, то есть язык, и к ней от­носится все то, что обычно пишут про язык, включая произ­вольность знаков и пр. Как и тревожные сигналы верветок («Химия и жизнь», 2009, № 10), разные сигналы сусликов ука­зывают на разные типы потенциальных опасностей. Но самое интересное — они могут указывать на разные категории стрессирующих ситуаций.
Дело в том, что у многих наземных беличьих те же сигналы предупреждения об опасности используются и в конфликтах между особями, и точно также обозначают «степень проблем- ности» ситуации, созданной появлением противника, и «сте­пень неотложности» ответных действий. Вместо приближе­ния опасности — агрессия противника, вместо оповещения и бегства в укрытие — развертывание ответной агрессии, но сигналы те же самые! Это еще раз подтверждает, что мы на­блюдаем не знаковые стимулы, а настоящие знаки.Общность значений сигналов об опасности и предупреждений против­нику обнаружена также у белок рода Sciurus, у красных белок Tamiasciurus hudsonicus, арктических и ютасских сусликов Sp. armatus (Никольский, 1984).

Для особи и для сообщества
Сравнительный анализ эволюции систем предупреждения об опасности четко демонстрирует, что во всех группах разви­тие сигналов тревоги идет именно так: в направлении от сти­мула к знаку. Это показано для птиц, наземных беличьих, низ­ших обезьян (мартышки, тамарины, игрунки), для таких со­циальных грызунов с дневным образом жизни, как большая песчанка или полевка Брандта. Сигналы-стимулы, которые в ритуализованной форме выражают конфликт побуждений «продолжать кормиться, тревожиться или уже бежать», пре­образуются в системы сигналов-символов.
В работе Эрин Шелли и Даниэля Блюмстейна из универси­тета Калифорнии в Лос-Анджелесе (E.Shelley, D.Blumstein, 2005) изучено 209 видов из 17 родов разных семейств грызу­нов, у которых имеются сигналы предупреждения об опасно­сти. Чтобы точно определить, какие виды относятся к эволю- ционно древним, а какие более продвинуты, использовали филогенетические деревья родов, построенные по данным молекулярной систематики (то есть независимым методом). Во всех случаях недифференцированные системы сигнали­зации фиксируются у предковых видов, а более дифферен­цированные — у продвинутых.
Что означают эти различия сигнальных систем для сооб­щества в целом? В примитивной системе сигнализации тре­вожный сигнал-стимул скорее удерживает хищника от напа­дения, чем сообщает об опасности. Звуки, издаваемые по­тенциальной жертвой, показывают хищнику, что он обнару­жен, и побуждают его отказаться от охоты. В дифференциро­ванной системе сигнализации отдельные сигналы — это зна­ки, указывающие на принципиально разные внешние пробле­мы, которые появление того или иного хищника создает для сообщества сусликов.
Именно для сообщества, не для отдельной особи. Как поспешно будет убегать конкретный зверек, который находит­ся на определенном расстоянии от хищника, зависит от его уровня настороженности и готовности прервать кормление ради бегства. Для всех сусликов, которые находятся на разных расстояниях от хищника и не все одинаково встревожены, важнее узнать о типе хищника и характере нападения. Следовательно, сигнал не будет равно действенным для всех
членов группировки, если он выражает только субъективную оценку опасности: у каждой особи она своя. Если же сигнал имеет специфическое действие, общее для всех членов груп­пировки (несмотря на значительные различия контекста), то он предназначается сообществу в целом.
Чтобы подчеркнуть качественные изменения формы, фун­кции и способа действия сигналов при специализации сиг­нальной системы, известное этологическое понятие «ритуа- лизации» должно быть дополнено понятием «означивания», которое впервые предложил известный орнитолог, доктор биологических наук Г.Н.Симкин (МГУ). Ритуализация — это начальная стадия образования демонстраций из экспрессив­ных действий животного (см. «Химию и жизнь», 2009, № 10), означивание — завершающая стадия того же процесса, со­вершенствование уже образованных демонстраций. На этой стадии пантомима превращается в знак, воздействие сме­няется информированием.
Различать в эволюции сигналов ритуализацию и означива­ние важно еще и потому, что превращения пантомимы в знак сплошь и рядом происходят в человеческой коммуникации. Например, когда образуется жестовый язык глухонемых в со­обществе, где прежде подобный язык отсутствовал.
Так, до свержения диктатуры Сомосы в 1979 году глухие в Никарагуа были изолированы друг от друга, языку их никто не учил. Победив, сандинисты открыли первые школы, но детей в них пытались обучать чтению по губам и говорению. Так можно научить слабослышащего, глухого - никогда. Од­нако дети сами изобрели систему коммуникации, основан­ную на жестах собственного изобретения, которые они ис­пользовали в семьях. Данная система закрепилась и стала называться «никарагуанским жестовым наречием» (НЖН). Это типичный пиджин: каждый использует его по-разному, «го­ворящие» больше опираются на перефразирование и наво­дящие слова, чем на постоянную грамматику. Жесты похожи на жесты слышащих людей — они «обрисовывают» ситуацию. Но когда в школе появились дети четырех-пяти лет, у кото­рых еще не закончился «чувствительный период» овладения языком, а число общающихся между собой глухих превыси­ло двухсот человек, жестовое наречие претерпело существен­ные изменения и превратилось в никарагуанский жестовый язык (НЖЯ).
Жесты стали менее иконичными, более стандартизованны­ми, приобрели дискретность (т.е., в отличие от пантомимы, в этой системе, как в любом настоящем языке, нет плавных пе­реходов от одного знака к другому). Вместо целостного обо­значения ситуации стали использоваться комбинации жес­тов. Это позволило описывать большее количество ситуаций — уже не нужно было придумывать и запоминать жесты для каждой из них. «Речь» стала более беглой и компактной. На­пример, носитель НЖН делает жест «говорить с кем-нибудь», а потом проводит рукой от своего местонахождения к месту, где находится слушатель. Носитель НЖЯ изменяет сам жест, сокращая его до одного движения между двумя точками, изображающими собеседников. По сути, этот прием иденти­чен изменению окончания у глагола при согласовании в уст­ных языках. В результате сильно повысилась выразитель­ность. Ребенок может посмотреть сюрреалистический муль­тфильм и «пересказать» его другому ребенку, вызвав у него соответствующее впечатление. Дети начинают использовать этот язык в шутках, стишках, рассказиках из жизни, и он це­ментирует возникшее сообщество (Стивен Пинкер. Язык как инстинкт. 2004).
В символических формах человеческой коммуникации пе­реход от ритуализации к означиванию можно наблюдать по­стоянно. Так, папуасы эйпо на западе Новой Гвинеи плетут сетки для переноса предметов и меняют их на каменные то­поры, которые изготовляют за пределами зоны расселения эйпо. Плетение сеток — немалый труд, и они высоко ценят­ся. Некоторые сетки разукрашивают: вплетают в них волокна орхидей, создавая узор из цветных линий. Такие изделия це­нятся еще больше — в особенно крупные и тщательно срабо­танные сетки мужчины наряжаются во время танца, иногда добавляя к ним перья, которые носят на спине.
Это — ритуализация: вещь из сферы индивидуального быта переходит в сферу социального ритуала, изменяется уже в связи с потребностями последнего (это в основном потреб­ности сигнализации о чем-либо). Народ ин обитает по сосед­ству с эйпо и говорит на другом языке той же языковой груп­пы. Ин довели танцевальные сетки до такого совершенства, что их нельзя использовать для переноса предметов.
То же самое происходит на Новой Гвинее и с каменными топорами. К их изготовлению часто прилагают столько уси­лий, что топор теряет свое исходное предназначение. Его тщательно полируют, рукоятку покрывают резьбой, топор делают маленьким, и он превращается в украшение, назна­чение которого - служить «деньгами», участвовать в товаро­обмене между племенными общностями (Иренеус Эйбл-Эй- бесфельдт. Биологические основы эстетики. Здесь и далее цитируется книга «Красота и мозг» под ред. И.Ренчлера, Б.Херцбергера и Д.Эпстайна. М.: Мир, 1995).
Это — означивание: из способа «сигнализации о чем-то» (сугубо индивидуального) вещь становится средством «ком­муникации для чего-то», которым пользуется уже общество в целом, а не конкретный индивид. «Сигнальность» внешнего облика в этом случае сохраняется, но уже для того, чтобы его устойчиво распознавали разные реципиенты в разных ситу­ациях, а не ради точного выражения индивидуального состо­яния (статуса, намерений...) отправителя. Поэтому стерео­типность демонстрирования берет верх над «демонстратив­ностью» и «экстравагантностью» — это обычное направление развития, когда речь идет о песне, жесте или танце.

Сигналы-символы и ритуальные танцы
Сигналам-символам позвоночных животных, инстинктивно реализуемым и вызывающим ответные реакции во взаимо­действиях, легко найти соответствия в человеческой комму­никации. Это прежде всего фигуры ритуальных танцев, кото­рые давно изучают этнографы. Сходство демонстраций птиц, особенно спаривающихся на току, вроде манакинов, с чело­веческим танцем еще в 1952 году привлекло внимание Кон­рада Лоренца.

 

Сетки папуасов племени эйпо (слева) и племени ин (Из книги «Красота и мозг». М.: Мир, 1995)

 

 

Действительно, по степени автоматизма, стереотипности и непроизвольности фигуры ритуального танца не уступают ритуализированным демонстрациям у животных, а зачастую и превосходят их. Хотя движения и действия, создающие фи­гуры танца, не могут быть врожденными, в определенных слу­чаях они должны совершаться с той же непроизвольностью, также автоматически, как «настоящие» инстинктивные реак­ции. В первую очередь тогда, когда фигуры танца настолько сложны, что их нельзя перенять путем копирования движе­ний учителя. Например, некоторые движения балийского танца «легонг» весьма замысловаты, даже противоестествен­ны. Танцора приходится обучать путем прямого физического воздействия: учитель «ставит» движения, удерживая его ру­ками, и подавляет непроизвольные попытки любых движений в сторону.
Но главное в танце — совсем не последовательности дви­жений танцоров. Каждое движение в отдельности гораздо менее стереотипно и точно, чем пространственно-временная структура танца. (Вслед за Вальтером Зигфридом, автором статьи «Танец — искусство движения: красота как свойство поведения», опубликованной в сборнике «Красота и мозг», мы будем использовать аббревиатуру — ПВС.) Формирование определенной ПВС, ее устойчивое воспроизведение как раз и создает тот целостный образ танца, который мы имеем в
виду, когда называем его фрейлехсом, орой или чардашем. При этом незначительные изменения во взаимной ориента­ции партнеров могут привести к радикальной перестройке ПВС — фактически создать новый танец с другими фигура­ми, если только подобные перестройки скоординированы во всей группе танцующих.
Именно через ПВС танца и ее закономерные изменения во времени проявляется согласие между поведением и идеей — например, идеей красоты, победы, справедливости, силы и мощи, всего того, что танец символизирует зрителям. В кол­лективном танце видно лучше всего, как создание и поддер­жание ПВС превращает пластику человеческих движений в инструмент проявления общегрупповых смыслов.
ПВС подчиняет себе танцоров, отсекая все лишнее и пере­ходное. Последовательная передача «символов», или «смыс­лов», и определяет членение танца на отдельные фигуры. Это еще одно доказательство несводимости системного целого — ПВС к сумме ритуализированных движений танцоров или к их стремлению подражать друг другу.
С этой точки зрения были изучены танцы тихоокеанских, азиатских, африканских, южноамериканских народов. Ради эксперимента танцы воспроизводили также студенты-меди­ки без танцевальной подготовки (и это не изменило резуль­тата). Во всех случаях ПВС группового танца возникала пу­тем самоорганизации по общим правилам, а не ступенчато, через установление взаимного внимания и подражания в от­дельных парах танцоров. Формирование ПВС «вчерне», но во вполне узнаваемом виде занимает буквально секунды, тогда как групповая координация и особенно синхронизация па от­дельных индивидов длится существенно дольше.
В каждом случае зарождения и развития танца в группе лю­дей, собравшихся в одном месте по какой-то иной причине и решивших потанцевать, сперва определяется ПВС, потом движения и действия участников взаимно синхронизируют­ся во времени и согласуются по характеру действий. Сразу все танцующие достигают необходимого уровня взаимной ко­ординации. Наконец, движения и действия танцоров ритуа- лизируются настолько, что могут быть классифицированы как различные фигуры танца.
Самое замечательное, что точность взаимной координации внутри группы танцующих (также, как и сохранение постоян­ства темпа в музыке, сопровождающей ритуальный танец) превышает психофизические возможности каждого индиви­да в отдельности. Если бы участники сами отслеживали дей­ствия ближайших соседей и стремились попадать им в такт, они не смогли бы достичь такой точности, которая получает­ся как бы сама собой, когда участник использует «сигналь- ность» ритуализированных движений партнеров. Точность оказывается выше физиологического предела — и это не­смотря на постоянные помехи (рядом с танцорами зачастую идет повседневная жизнь деревни) или отсутствие ритмич­ного музыкального сопровождения (Дэвид Эпстайн. «Соот­ношения темпов в музыке: везде и всюду одни и те же?». В сборнике «Красота и мозг»).
Сравнение коммуникации с танцем тем более продуктив­но, что человеческий танец — это образ общества, с его диф­ференциацией ролей, взаимосвязанностью и взаимозависи­мостью действующих лиц, требующей эффективной коорди­нации именно в силу их социальной разнокачественности, не­похожести, подчеркнутости отличий.
«Представим себе в качестве символа общества группу танцующих. Подумаем о придворных танцах, менуэтах и кад­рилях или о крестьянских танцах. Все шаги и поклоны, все же­сты и движения, которые здесь производит каждый отдель­ный танцующий, полностью согласованы с другими танцора­ми и танцовщицами. Если каждый из танцующих индивидов рассматривался бы сам по себе, то невозможно было бы по­нять смысл и функции его движений. Стиль поведения отдель­ного индивида определяется в данном случае через отноше­ния танцующих друг к другу. Нечто подобное имеет место и в поведении индивидов вообще. Взаимодействуют ли они друг с другом как друзья или враги, как родители или дети, как муж­чина или женщина или как рыцарь и крепостной крестьянин, как король и подданные, как директор и служащие, поведе­ние отдельных индивидов всегда определяется через их про­шлые или настоящие отношения с другими людьми» (Норберт Элиас. Общество индивидов, 2001).
Синхронизация и координация социального поведения чле­нов сообщества во время обмена демонстрациями и на бо­лее длинных временных интервалах сопоставимы с согласо­ванными движениями танцующих. Те и другие воспроизво­дят «социальную норму» — типичные отношения определен­ного социума в первом случае, специфическую простран­ственно-временную структуру танца во втором.

Здесь мы завершаем рассказ о стимулах и символах и пред­лагаем читателям краткие выводы.
1.Взаимодействие особей в популяции никогда не остает­ся только «обменом ударами». Логика эволюционного совер­шенствования взаимодействий требует включения подсис­темы информационного обмена, которая развивается путем семантизации (то есть установления смысла, значения) те­лодвижений или криков животных, связанных с возбуждени­ем или непосредственно с силовой борьбой.
2.«Честность» коммуникации выгодна для обоих участни­ков, поскольку прием и передача информации увеличивает предсказуемость поведения как передающей, так и прини­мающей особи.
3.Часть телодвижений и/или криков особей выходит из ка­тегории индивидуальных и «резервируется» для образова­ния видовых сигналов.
4. Путь эволюционного развития, превращающий индиви­дуальные реакции в видовой сигнал, проходит две стадии. На первой стадии (ритуализации) экспрессивные реакции животного превращаются в демонстрации; они сигнализи­руют о состоянии и (или) намерениях особей, по форме пред­ставляют собой пантомиму (только уже не индивидуальную, а видовую) и обозначаются как сигналы-стимулы. На второй стадии, означивания, совершенствуется сигнальная функция уже сложившихся демонстраций: они превращаются в насто­ящие знаки и даже символы.
5. Эволюционный переход от сигналов-стимулов к сигна­лам-символам наблюдается у самых разных групп. Более древние виды имеют в репертуаре сигналы-стимулы, кото­рые у более продвинутых превращаются в сигналы-симво­лы. По всей видимости, это общая тенденция эволюции сигнальности у позвоночных.

 

Кандидат биологических наук В.С.Фридман